Неточные совпадения
— Ну,
я боролся что было сил
во мне, — ты сама видела, — хватался за всякое средство, чтоб переработать эту любовь в дружбу, но лишь пуще уверовал в невозможность дружбы к молодой, прекрасной женщине — и теперь только вижу два выхода из этого положения…
— Вышел
я тогда от тебя
во мрак, бродил по улицам и
боролся с собою.
Тогда
я уже
боролся с тоталитаризмом
во имя свободы мысли и творчества.
Если бы
меня спросили, отчего
я более всего страдаю не в исключительные минуты, а
во все минуты жизни и с чем более всего принужден
бороться, то
я бы ответил — с моей брезгливостью, душевной и физической, брезгливостью патологической и всеобъемлющей.
Я все время
боролся против монофизитства
во всех его формах.
Да, именно, именно. Потому-то
я и боюсь I,
я борюсь с ней,
я не хочу. Но почему же
во мне рядом и «
я не хочу» и «
мне хочется»? В том-то и ужас, что
мне хочется опять этой вчерашней блаженной смерти. В том-то и ужас, что даже теперь, когда логическая функция проинтегрирована, когда очевидно, что она неявно включает в себя смерть,
я все-таки хочу ее губами, руками, грудью, каждым миллиметром…
— Нет,
я исполнился гневом против всех и всего; но еще божья милость велика, что он скоро затих
во мне; зато
мною овладели два еще горшие врага: печаль и уныние, которых
я до сих пор не победил, и как
я ни
борюсь, но
мне непрестанно набегают на душу смрадом отчаяния преисполненные волны и как бы ропотом своим шепчут
мне: «Тебе теперь тяжело, а дальше еще тягчее будет…»
Он появился в большом нагольном овчинном тулупе, с поднятым и обвязанным ковровым платком воротником, скрывавшим его волосы и большую часть лица до самых глаз, но
я, однако, его, разумеется, немедленно узнал, а дальше и мудрено было бы кому-нибудь его не узнать, потому что, когда привозный комедиантом великан и силач вышел в голотелесном трике и, взяв в обе руки по пяти пудов, мало колеблясь, обнес сию тяжесть пред скамьями, где сидела публика, то Ахилла, забывшись, закричал своим голосом: „Но что же тут
во всем этом дивного!“ Затем, когда великан нахально вызывал
бороться с ним и никого на сие состязание охотников не выискивалось, то Ахилла, утупя лицо в оный, обвязанный вокруг его головы, ковровый платок, вышел и схватился.
Я боролся с Гезом. Видя, что
я заступился, женщина вывернулась и отбежала за мою спину. Изогнувшись, Гез отчаянным усилием вырвал от
меня свою руку. Он был в слепом бешенстве. Дрожали его плечи, руки; тряслось и кривилось лицо. Он размахнулся: удар пришелся
мне по локтю левой руки, которой
я прикрыл голову. Тогда, с искренним сожалением о невозможности сохранять далее мирную позицию,
я измерил расстояние и нанес ему прямой удар в рот, после чего Гез грохнулся
во весь рост, стукнув затылком.
Вот в этом-то и закорючка.
Уладить дело надо так,
Чтобы,
во что бы то ни стало,
Все под носом ловил далекий он призрак
И с толку сбился бы искатель идеала.
Ведь черту, говорят, достаточно схватить
Кого-нибудь хоть за единый волос,
Чтоб душу всю его держать за эту нить
И чтобы с ним она уж не
боролась;
А дон Жуан душой как ни высок
И как ни велики в нем правила и твердость,
Я у него один подметил волосок,
Которому названье — гордость!
Такие люди незаменимы, как кабинетные ученые, но в практической жизни они безвозвратно тонут в волнах житейского моря, если счастливая случайность не привяжет их к какому-нибудь хорошему делу или хорошему человеку; по отношению к Мухоедову
во мне боролись два противоположных чувства —
я любил его и по воспоминаниям молодости, и как простую честную душу, а с другой стороны,
мне делалось больно и обидно за него, когда
я раздумывал на тему о его характере.
Каренин. Лиза, ты прости
меня! То, что
я говорю,
я говорю потому, что не хочу, чтобы
во мне была мысль о тебе и от тебя скрытая. Все это
я сказал нарочно затем, чтобы показать, как
я дурен и как
я знаю, что идти дальше некуда, что
я должен
бороться с собой и побороть себя. И
я поборол.
Я люблю его.
Поглядываю
я из-за деревьев в лощину — хрипит завод, словно сильного человека душит кто-то. Кажется, что по улицам посёлка
во тьме люди друг за другом гонятся,
борются, храпят со зла, один другому кости ломают. А Иван, не торопясь, спускается вниз.
Но, как сказано,
во дьявола не верил
я, да и знал по писанию, что дьявол силён гордостью своей; он — всегда
борется, страсть у него есть и уменье соблазнять людей, а отец-то Антоний ничем не соблазняет
меня. Жизнь одевал он в серое, показывал
мне её бессмысленной; люди для него — стадо бешеных свиней, с разной быстротой бегущих к пропасти.
Но
я все-таки хочу добавить — и удивительные и даже невероятные. Они невероятны, пока их окружает легендарный вымысел, и становятся еще более невероятными, когда удается снять с них этот налет и увидать их
во всей их святой простоте. Одна одушевлявшая их совершенная любовь поставляла их выше всех страхов и даже подчинила им природу, не побуждая их ни закапываться в землю, ни
бороться с видениями, терзавшими св. Антония.
(После паузы.) Идти… Идти или не идти? (Вздыхает.) Идти… Пойду затяну длинную, в сущности скучную, безобразную песню…
Я же думал, что
я хожу в прочной броне! А что же оказывается? Женщина сказала слово, и
во мне поднялась буря… У людей мировые вопросы, а у
меня женщина! Вся жизнь — женщина! У Цезаря — Рубикон, у
меня — женщина… Пустой бабник! Не жалко было бы, если бы не
боролся, а то ведь
борюсь! Слаб, бесконечно слаб!
Утром идет снег и покрывает землю на полтора вертка (это 14-го мая!), в полдень идет дождь и смывает весь снег, а вечером,
во время захода солнца, когда
я стою на берегу и смотрю, как
борется с течением подплывающая к нам лодка, идут и дождь и крупа… И в это же время происходит явление, которое совсем не вяжется со снегом и холодом:
я ясно слышу раскаты грома. Ямщики крестятся и говорят, что это к теплу.
Живая жизнь
борется в нем с холодною вечностью, брезгливо отрицающею жизнь. Андрей смотрит на сидящую у его постели Наташу. «Неужели только за тем так странно свела
меня с нею судьба, чтобы
мне умереть?» И сейчас же вслед за этим думает: «Неужели
мне открылась истина жизни только для того, чтобы
я жил
во лжи?
Я люблю ее (Наташу) больше всего в мире. Но что же делать
мне, ежели
я люблю ее?»
Нужно умирать. Не смерть страшна
мне: жизнь холодная и тусклая, полная бесплодных угрызений, — бог с нею!
Я об ней не жалею. Но так умирать!.. За что ты
боролся,
во имя чего умер? Чего ты достиг своею смертью? Ты только жертва, жертва бессмысленная, никому не нужная… И напрасно все твое существо протестует против обидной ненужности этой жертвы: так и должно было быть…
— Что ж
мне делать? — почти крикнул он и встал со стула. —
Я не могу напускать на себя того, чего нет
во мне. Ну любил и привязался бы, быть может, на всю жизнь… На женитьбу пошел бы раньше. Но одной красоты мало, Калерия Порфирьевна. Вы говорите: она без
меня погибнет! А
я бы с ней погиб…
Во мне две силы
борются: одна хищная, другая душевная. Вам
я как на духу покаюсь.
— Беда, дьякон, — вздохнул он, видимо
борясь с желанием выпить. — Беда!
Во гресех роди мя мати моя,
во гресех жил,
во гресех и помру… Господи, прости
меня грешного! Запутался
я, дьякон! Нет
мне спасения! И не то чтобы в жизни запутался, а в самой старости перед смертью…
Я…
—
Я уже — вы это отлично знаете — уезжал пять раз и всякий раз возвращался с полдороги!
Я могу показать вам билеты прямого сообщения — все они у
меня целы. Нет воли бежать от вас!
Я борюсь, страшно
борюсь, но куда к чёрту
я годен, если
во мне нет закала, если
я слаб, малодушен! Не могу
я с природой
бороться! Понимаете? Не могу!
Я бегу отсюда, а она
меня за фалды держит. Пошлое, гнусное бессилие!
Но хорошо ли это, честно ли? Женщина привязалась ко
мне, видит
во мне свою преемницу, излила в
меня всю теплоту своего евангельского сердца. И вдруг
я ей объявлю:"убирайтесь вы от
меня прочь! В вас нет рационального принципа, вы
боретесь с ветряными мельницами, у вас нет царя в голове"!
Мне хочется сказать себе: милая Нинка, пошарлатанила, похулиганила, и хватит, — твоя миссия на этом свете кончена. Пора переходить в другой мир, в мир безмолвия и тишины. Все равно
я никогда не отделаюсь от шарлатанства и экспериментирования; сколько ни
борюсь с собой, всегда люди, отлитые по одной общей форме, будут вызывать
во мне тошноту.
—
Я думаю однако, что есть основание и в этих осуждениях, — сказал князь Андрей, стараясь
бороться с влиянием Сперанского, которое он начинал чувствовать. Ему неприятно было
во всем соглашаться с ним: он хотел противоречить. Князь Андрей, обыкновенно говоривший легко и хорошо, чувствовал теперь затруднение выражаться, говоря с Сперанским. Его слишком занимали наблюдения над личностью знаменитого человека.
И даже это скорей буде так для того, что в раю все сидят и спiвают: «свят, свят, свят», а тут совсем пения нет, а тишнота, и
меня уже как молонья в памяти все прожигает, что
я был становой в Перегудах, и вот
я возлюбил почести, от коих напали на
меня безумные мечты, и начал
я искать не сущих в моем стане потрясователей основ, и начал
я за кем-то гоняться и чрез долгое время был в страшнейшей тревоге, а потом внезапно
во что-то обращен, в якое-сь тишайшее существо, и помещен в сем очаровательном месте, и что перед глазами моими мигает — то
мне непонятное, — ибо это какие-то непонятные
мне малые существа, со стручок роста, вроде тех карликов, которых, бывало, в детстве
во сне видишь, и вот они между собою как бы
борются и трясут железными кольями, от блыщания коих
меня замаячило, и
я вновь потерял сознание, и потом опять себе вспомнил, когда кто-то откуда-то взошел и тихо прошептал...